Неточные совпадения
Крестьяне думу думали,
А поп широкой шляпою
В лицо себе помахивал
Да на
небо глядел.
Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем,
в особенности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего Ветхого Завета, и ко взятию Еноха живым на
небо в голове его привязывался целый длинный ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами
глядя на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.
«Как красиво! — подумал он,
глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине
неба. — Как всё прелестно
в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на
небо, и на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды на жизнь!»
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений,
в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал
в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими
небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам —
глядеть, как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся
в поля на первые весенние работы
глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону.
Был вечер.
Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий.
В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она
глядит — и сердце
в ней
Забилось чаще и сильней.
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли
небесаЕму знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче
в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось… Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его руки дрожали. Темная мягкая ночь
глянула в комнату с своим почти черным
небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого воздуха.
Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться
в его груди, и он стал медленно ходить по саду, то задумчиво
глядя себе под ноги, то поднимая глаза к
небу, где уже роились и перемигивались звезды.
— А! вот вы куда забрались! — раздался
в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный
в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «земле»,
глядеть в «
небо»… Знаете ли —
в этом есть какое-то особенное значение!
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые глаза его смотрели на людей холодно, строго и притягивали внимание слушателей, все они как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца, на которых, у ног проповедника, сидели Варвара и Кумов, Варвара —
глядя в толпу, Кумов —
в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
— Ах, оставь, — сердито откликнулся Самгин. Минуту, две оба молчали, неподвижно сидя друг против друга. Самгин курил,
глядя в окно, там блестело шелковое
небо, луна освещала беломраморные крыши, — очень знакомая картина.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря
в него. Остановясь и
глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое
небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник
в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
Самгин посмотрел
в окно —
в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин,
глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Впереди толпы шагали, подняв
в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры депутатов Думы, люди
в мундирах, расшитых золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты
в белых кителях с золочеными пуговицами, студенты
в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом с ними, бедно одетые, качались старые люди с палочками
в руках, женщины
в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты,
глядя куда-то через головы передних, наполняя воздух воплями и воем.
Усмехнулась,
глядя в окно,
в пестрое
небо.
По двору один за другим, толкаясь, перегоняя друг друга, бежали
в сарай Калитин, Панфилов и еще трое; у калитки ворот стоял дворник Николай с железным ломом
в руках,
глядя в щель на улицу, а среди двора — Анфимьевна крестилась
в пестрое
небо.
Все примолкли, внимательно
глядя в синеватые
небеса, но никто ничего не услышал. Клим, обрадованный, что какой-то фокус не удался Любе, начал дразнить ее, притопывая ногой...
Задумчиво
глядя в серенькую пустоту
неба,
Она спросила:
— А где же рифмы?
На дворе Макаров сразу посветлел, оживился и,
глядя в прозрачное, холодноватое
небо, тихо сказал...
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он,
глядя на висящие сирени, — вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший
в моей жизни, когда женщина
в первый раз сказала мне, как голос с
неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»
Часто погружались они
в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля,
небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом,
глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно
небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные очи,
За ним насмешливо
глядят,
И тополи, стеснившись
в ряд,
Качая тихо головою,
Как судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна, как черная тюрьма.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно
небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом;
Но
в замке шепот и смятенье.
В одной из башен, под окном,
В глубоком, тяжком размышленье,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно на
небо глядит.
Следя за ходом своей собственной страсти, как медик за болезнью, и как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта страсть — ложь, мираж, что надо прогнать, рассеять ee! «Но как? что надо теперь делать? — спрашивал он,
глядя на
небо с облаками, углубляя взгляд
в землю, — что велит долг? — отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» — подумала она и беспечно опять склонилась головой к его голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по
небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам,
глядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой у нее бьется
в левом боку у Райского.
Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу
в стол, подошла к окну и оперлась на локти,
глядя на
небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
Ночь была лунная. Я смотрел на Пассиг, который тек
в нескольких саженях от балкона, на темные силуэты монастырей, на чуть-чуть качающиеся суда, слушал звуки долетавшей какой-то музыки, кажется арфы, только не фортепьян, и женский голос.
Глядя на все окружающее, не умеешь представить себе, как хмурится это
небо, как бледнеют и пропадают эти краски, как природа расстается с своим праздничным убором.
В душе путешественника было смутно, но он жадно
глядел кругом на поля, на холмы, на деревья, на стаю гусей, пролетавшую над ним высоко по ясному
небу.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко горели на
небе; мерцание их отражалось
в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво
глядел на уснувшую землю. Высокие горы, беспредельный океан и глубокое темно-синее
небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
Я
глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся от розового
неба;
в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала, сидя на диване;
в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли…
Вы
глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по
небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой
в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
Взошла луна. Ясная ночь
глядела с
неба на землю. Свет месяца пробирался
в глубину темного леса и ложился по сухой траве длинными полосами. На земле, на
небе и всюду кругом было спокойно, и ничто не предвещало непогоды. Сидя у огня, мы попивали горячий чай и подтрунивали над гольдом.
Глядя кругом, слушая, вспоминая, я вдруг почувствовал тайное беспокойство на сердце… поднял глаза к
небу — но и
в небе не было покоя: испещренное звездами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось; я склонился к реке… но и там, и
в этой темной, холодной глубине, тоже колыхались, дрожали звезды; тревожное оживление мне чудилось повсюду — и тревога росла во мне самом.
Я любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально
глядела на него с чистого
неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и
в то же время тихо душу волнующим светом.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения
небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было
глядеть на этих детей, а когда заставляют быть
в их среде», — пишет она
в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были
в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Любо
глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое
небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею
в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое
небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое
небо, и
в верхней половине и
в нижней половине прогуливается месяц.
В середину же Днепра они не смеют
глянуть: никто, кроме солнца и голубого
неба, не
глядит в него.
Поблескивают золотыми надписями кожаные переплеты сквозь зеркальные стекла шкафов. Окна занавешены. Только
в верхнюю, полукруглую часть окна, незашторенную,
глядит темное
небо.
Однажды засиделись поздно. Снаружи
в открытые окна
глядела темная мглистая ночь,
в которой шелестела листва, и чувствовалось на
небе бесформенное движение облаков.
В комнате тревожно и часто звонит невидимый сверчок.
И я лежал с какими-то смутными, лениво проползавшими
в голове мыслями,
глядя, как над головой по синим пятнам
неба между зеленой листвой проползают белые клочья медленно тающих облаков.
Пока мать плескалась
в воде с непонятным для меня наслаждением, я сидел на скамье, надувшись,
глядел на лукавую зыбь, продолжавшую играть так же заманчиво осколками
неба и купальни, и сердился…
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце,
глядел на
небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось
в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это
в конце концов по странной логике образов слилось
в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит
в моей памяти.
С ним хорошо было молчать — сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час,
глядя, как
в красном вечернем
небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее
небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту.
Ночами, бессонно
глядя сквозь синие окна, как медленно плывут по
небу звезды, я выдумывал какие-то печальные истории, — главное место
в них занимал отец, он всегда шел куда-то, один, с палкой
в руке, и — мохнатая собака сзади его…
Было приятно слушать добрые слова,
глядя, как играет
в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты
неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Но не все думать о старине, не все думать о завтрашнем дне. Если беспрестанно буду
глядеть на
небо, не смотря на то, что под ногами, то скоро споткнусь и упаду
в грязь… размышлял я. Как ни тужи, а Новагорода по-прежнему не населишь. Что бог даст вперед. Теперь пора ужинать. Пойду к Карпу Дементьичу.
В эту минуту облачное
небо как бы нарочно прорвалось
в одном месте, и бледная луна,
глянув в эту прореху, осветила пожелтевшую поляну, стоящие на ней два стога и перед одним из них черную, чудовищную фигуру старого зубра.
С удивлением
глядел студент на деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей, рассадил их здесь ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг на спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую
в лужах и канавах и под деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на высокое, точно вновь вымытое
небо, которое только что проснулось и
в заре, спросонок, улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
На первый раз трудно было что-нибудь разглядеть
в окружавшей темноте, из которой постепенно выделялись остовы катальных машин, обжимочный молот
в одном углу, темные стены и высокая железная крыша с просвечивавшими отверстийми,
в которые весело
глядело летнее голубое
небо и косыми пыльными полосами врывались солнечные лучи.
R-13, бледный, ни на кого не
глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний
в его жизни — и он лицом к
небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.